У Школу Правоў Чалавека прыходзіць шмат актывістаў, у тым ліку і з палітычных групаў. На сэмінарах яны раптам разумеюць, што абарона правоў чалавека – гэта не палітыка.

Адзін з такіх людзей неяк сказаў на сэмінары:

«Ой, я раптам зразумеў, што можна быць праваабарончым актывістам і займацца правамі чалавека, а можна асобна – палітыкай».

У ягонай галаве гэтыя два заняткі заўсёды былі ў адной катэгорыі.

Адна з галоўных задачаў для мяне складаецца ў тым, каб правесьці выразную мяжу паміж палітыкай у значэньні “politics”, калі скарыстацца ангельскай тэрміналёгіяй, і палітыкай у значэньні “policy”, гэта значыць сацыяльнай палітыкай, якой мы, уласна, і займаемся.

Я заўсёды імкнуся падкрэсьліваць, што мы ня ўдзельнічаем у барацьбе за ўладу, гэта наогул не нашая сфэра. А вось пры любой дзейнай уладзе зьмяняць сытуацыю да лепшага – гэта як раз пра нас.

Мы ажыцьцяўляем маніторынг судоў, турмаў, паліцыі, экалёгіі – словам, усяго таго, што адказвае звычайным грамадзкім патрэбамам.

Мы выбудоўваем адносіны з чыноўнікам: у нашу задачу не ўваходзіць зрынуць яго, мы спрабуем ўсталяваць зь ім партнэрскія адносіны й разам мяняць сьвет да лепшага.

Гэта, вядома, даволі нязвыклы падыход. Людзі ў асноўным прызвычаіліся да мітынгаў, дэманстрацыяў: «Далоў!», «Даёш!» …

Будаваць доўгатэрміновае супрацоўніцтва неверагодна складана, таму мы спрабуем тлумачыць маладым актывістам, што актыўны грамадзянін – гэта, перш за ўсё, адказнасьць і штодзённая праца. Умоўна кажучы, актыўны грамадзянін – гэта «дрэсіроўшчык улады» …

***

Усе прымаўкі накшталт «закон што дышаль» – не што іншае, як спроба заявіць, што ёсьць права й законы, але яны існуюць для дурняў, а рэальнае жыцьцё іншае.

Вось гэта падзел у штодзённай сьвядомасьці на жыцьцё й права, уяўленьне пра тое, што права гэта ня тое, што дапамагае нам жыць кожны дзень, а нешта асобнае, замінае.

Праўны нігілізм – цяжкая штука, а значыць, спатрэбяцца гады для зьмены сьвядомасьці людзей і інстытуцыяў.

Я разумею, што цяжка давяраць судовай сыстэме, пакуль яна ў такім стане. Аднак важна разумець, што яна ў такім стане менавіта з-за нашага да яе стаўленьня. Гэта замкнёнае кола: пакуль мы будзем ставіцца да яе як да калу, тлумачыць гэта тым, што «а там усё роўна няма праўды», усё застанецца на сваіх месцах. Калі лічыцца, што ў судзе ўсё адно няма праўды, то мы ніколі не даб’ёмся таго, каб праўда там была, бо атрымліваецца, што ў нас няма такой мэты.

Калі, выкажам здагадку, дзевяціклясьнік задае пытаньне: «Што такое справядлівы суд?» – Яму часьцей за ўсё адказваюць, выкарыстоўваючы тэрміны «вінаваты», «апраўданьне», «пакараньне» ды іншае.

Так становіцца ясна, што для абывацеля суд – гэта заўсёды крымінальны суд. Абывацель не ўспрымае яго ў якасьці незалежнага арбітру, да якога мы зьвяртаемся ў выпадку неабходнасьці ўсталяваць юрыдычную ісьціну, факт, сваяцтва й да т.п.

У грамадзтве зусім адсутнічае ўяўленьне пра суд, які выконвае ролю незалежнага арбітру. Суд ўспрымаецца як рэпрэсіўная функцыя.

***

Судзьдзі – гэта слугі грамадзтва, гэта мае слугі, а не вышэйшая сакральная сіла, якая зь мяне пераважае й мяне рэпрэсуе.

Паколькі яны служаць мне на мае грошы, я магу кантраляваць тое, што яны робяць.

У нас даўно ўжо няма юрыспрудэнцыі, паўсюдна распаўсюджана іншая навука, легістыка.

Справа ў тым, што ў латыні ёсьць два розных кораня: “lex” (таксама “legis”) – гэта закон, а “justitia” – гэта справядлівасьць. У нашых унівэрсытэтах даўно вучаць не справядлівасьці, а выкананьню законаў. Дыплёмы атрымліваюць легісты, а не юрысты.

Юрыст стаіць на варце справядлівасьці, а легіст – на варце закону. Гэта дзьве розных карціны сьвету. Сапраўдны юрыст – той, хто імкнецца зрабіць сьвет больш справядлівым, тады як легіст проста выконвае законы.

Я прыходжу на юрыдычныя факультэты нашых ВНУ, і што я бачу там часьцей за ўсё?

Надпіс “Dura lex sed lex” – “Закон суворы, але гэта закон».

Пры гэтым ніхто побач не павесіць шыльду пра тое, што, наогул, дадзенае выказваньне страціла ўсялякую сілу пасьля Нюрнбэргскага працэсу. Бо ў нацыскай Германіі дзейнічалі злачынныя законы, і іх выкананьне было прызнана злачынствам. Так што фраза была добрая да Нюрнберга, але пасьля яго яна абсурдная.

***

Усе людзі надзелены нейкім іманэнтнай уласцівасцю, і таму нават самы жудасны чалавек, будзь ён злачынец, тэрарыст, фашыст, Брэйвік які-небудзь, – ён усё роўна чалавек.

Калі ён зьдзейсьніў злачынства, ён павінен сядзець у турме, павінен панесьці пакараньне, але пры гэтым яго нельга кожны дзень трымаць у яме, біць, гвалтаваць і карміць памыямі, таму што ён чалавек.

Гэты дыскурс аб годнасьці чалавека зьяўляецца адным з самых важных. Мы павінны гаварыць пра права, але мы таксама заяўляем, што людзі – гэта людзі. Самае страшнае ў прапагандзе – гэта дэгуманізацыі.

***

Ўвасабленьню многага ў жыцьцё перашкаджае «валтузня» вакол «замежных агентаў».

Я лічу дадзены тэрмін шкодным і несумленным.

Хто такі «агент»?

Згодна з Грамадзянскім кодэксам, гэта “той, хто дзейнічае ад імя й па даручэньні прынцыпала».

Хто й што нам даручаў?

Калі я атрымліваю нейкія сродкі, яны выдаткоўваюцца на нашыя ўласныя праэкты. Я не выконваю ніякіх агенцкіх пагадненьняў.

Можа быць, Рада Эўропы, куды ўваходзіць Расея, – гэта замежны агент? Ці ААН?

Калі б мне сказалі, што наша арганізацыя – агенты ААН, я б адказаў:

«Так, мы дзейнічаем у духу Усеагульнай дэклярацыі правоў чалавека па даручэньні будучыні чалавецтва».

Я агент той будучыні, якую я хацеў бы ўвасобіць у жыцьцё, будучага, дзе выконваюцца правы чалавека, дзе людзі дапамагаюць адзін аднаму і, дзе несумненнай каштоўнасьцю зьяўляецца салідарнасьць пакаленьняў і кантынэнтаў.

*
*
(ПЕРАКЛАД, рас.)

Андрей Юров: о Школе Прав Человека, гражданском обществе, юриспруденции и давлении властей на коллег

В Школу Прав Человека приходит много активистов, в том числе и из политических групп. На семинарах они внезапно понимают, что защита прав человека — это не политика.

Один из таких людей как-то сказал на семинаре:

«Ой, я вдруг понял, что можно быть правозащитным активистом и заниматься правами человека, а можно отдельно — политикой».

В его голове эти два занятия всегда были в одной категории.

Одна из главных задач для меня состоит в том, чтобы провести четкую границу между политикой в значении “politics”, если воспользоваться английской терминологией, и политикой в значении “policy”, то есть социальной политикой, которой мы, собственно, и занимаемся.

Я всегда стараюсь подчеркивать, что мы не участвуем в борьбе за власть, это вообще не наша сфера. А вот при любой действующей власти менять ситуацию к лучшему — это как раз про нас.

Мы осуществляем мониторинг судов, тюрем, полиции, экологии — словом, всего того, что отвечает обычным общественным потребностям.

Мы выстраиваем отношения с чиновником: в нашу задачу не входит свергнуть его, мы пытаемся установить с ним партнерские отношения и вместе менять мир к лучшему.

Это, конечно, довольно непривычный подход. Люди в основном привыкли к митингам, демонстрациям: «Долой!», «Даёшь!»…

Выстраивать долгосрочное сотрудничество невероятно сложно, поэтому мы пытаемся объяснять молодым активистам, что активный гражданин — это, прежде всего, ответственность и ежедневная работа. Условно говоря, активный гражданин — это «дрессировщик власти»…

***

Все поговорки наподобие «закон что дышло» — не что иное, как попытка заявить, что есть право и законы, но они существуют для дурачков, а реальная жизнь другая. Вот это разделение в обыденном сознании на жизнь и право, представление о том, что право это не то, что помогает нам жить каждый день, а нечто отдельное, мешает.

Правовой нигилизм — тяжелая штука, а значит, потребуются годы для изменения сознания людей и институтов.

Я понимаю, что трудно доверять судебной системе, пока она в таком состоянии. Однако важно понимать, что она в таком состоянии именно из-за нашего к ней отношения. Это замкнутый круг: пока мы будем относиться к ней как к дерьму, объясняя это тем, что «а там всё равно нет правды», всё останется на своих местах. Если считается, что в суде всё равно нет правды, то мы никогда не добьемся того, чтобы правда там была, ведь получается, что у нас нет такой цели.

Если, предположим, девятиклассник задает вопрос: «Что такое справедливый суд?» — ему чаще всего отвечают, используя термины «виновный», «оправдание», «наказание» и прочее. Так становится ясно, что для обывателя суд — это всегда криминальный суд.

Обыватель не воспринимает его в качестве независимого арбитра, к которому мы обращаемся в случае необходимости установить юридическую истину, факт, родство и т.п.

В обществе совершенно отсутствует представление о суде, выполняющем роль независимого арбитра. Суд воспринимается как репрессивная функция.

***

Судьи — это слуги общества, это мои слуги, а не высшая сакральная сила, которая надо мной довлеет и меня репрессирует.

Поскольку они служат мне на мои деньги, я могу контролировать то, что они делают.

У нас давно уже нет юриспруденции, повсеместно распространена другая наука, легистика.

Дело в том, что в латыни есть два разных корня: “lex” (также “legis”) — это закон, а “justitia” — это справедливость. В наших университетах давно учат не справедливости, а выполнению законов. Дипломы получают легисты, а не юристы.

Юрист стоит на страже справедливости, а легист — на страже закона. Это две разных картины мира. Настоящий юрист — тот, кто стремится сделать мир более справедливым, тогда как легист просто исполняет законы.

Я прихожу на юридические факультеты наших вузов, и что я вижу там чаще всего?

Надпись “Dura lex sed lex” — «Закон суров, но это закон».

При этом никто рядом не повесит табличку о том, что, вообще-то, данное высказывание утратило всякую силу после Нюрнбергского процесса. Ведь в нацистской Германии действовали преступные законы, и их исполнение было признано преступлением. Так что фраза была хороша до Нюрнберга, но после него она абсурдна.

***

Все люди наделены неким имманентным свойством, и поэтому даже самый ужасный человек, будь он преступник, террорист, фашист, Брейвик какой-нибудь, — он все равно человек.

Если он совершил преступление, он должен сидеть в тюрьме, должен понести наказание, но при этом его нельзя каждый день держать в яме, бить, насиловать и кормить помоями, потому что он человек. Этот дискурс о человеческом достоинстве является одним из самых важных.

Мы должны говорить про право, но мы также заявляем, что люди — это люди. Самое страшное в пропаганде — это дегуманизация.

***

Воплощению многого в жизнь мешает «возня» вокруг «иностранных агентов».

Я считаю данный термин вредным и нечестным.

Кто такой «агент»?

Согласно Гражданскому кодексу, это «тот, кто действует от имени и по поручению принципала».

Кто и что нам поручал?

Когда я получаю какие-то средства, они расходуются на наши собственные проекты. Я не выполняю никаких агентских соглашений.

Может быть, Совет Европы, куда входит Россия, — это иностранный агент? Или ООН?

Если бы мне сказали, что наша организация — агенты ООН, я бы ответил:

«Да, мы действуем в духе Всеобщей декларации прав человека по поручению будущего человечества».

Я агент того будущего, которое я хотел бы воплотить в жизнь, будущего, где соблюдаются права человека, где люди помогают друг другу и, где несомненной ценностью является солидарность поколений и континентов.

 

Андрэя Юраў,
сацыяльны філёзаф, праваабаронца, ляўрэат прэміі Нідэрляндскага Гэльсынскага Камітэту

Паводле афіцыйнай старонкі ў Фэйсбуку праваабронцы,
Падрыхтаваў Алесь ЛЕТА,
Беларускі Праўны Партал,
www.prava-by.info

На фота: Андрэй Юраў.
Фота – з старонкі ў ФБ аўтара.

Цэтлікі: "Dura lex sed lex", агенты, Андрей Юров, Андрэй Юраў, давление властей, легісты, легисты, праваабарона як сацыяльная палітыка, праваабаронцы, правозащита как социальная политика, правозащитники., сацыяльная палитыка, социальная политика, справедливый суд, справядлівы суд, ціск уладаў, юриспруденция, юристы, юрыспрудэнцыя, юрысты, “policy”, “politics”